Марина Цветаева: она была одно страдание

Из десятка современных интернет-источников, рассказывающих о Марине Цветаевой, лишь в одном я прочитала, что этот человек был, как она сама себя определяла, именно Поэт.

Марина Цветаева — не поэтесса, заметьте, как именует ее большинство

Поэтесса есть, читай, — барышня, которая что-то там писала, (вязала, вышивала крестиком — и далее по смыслу в том же духе), сидя томно у окна, а потом — как кому-то может показаться в случае с Мариной — банально не выдержала схватки с жизнью. Или еще лучше — провинилась в ней безмерно: жила не по чужим шаблонам — а как сама чувствовала и понимала; так и не сумев прожить — по мнению многих — свою жизнь правильно, да и не только свою…

Не буду пока уточнять и расшифровывать суть всех этих бредовых претензий к забредшей в этот мир чистой Свободной Душе. Забредшей, как это чаще всего бывает, сюда не вовремя и не к месту, принесшей этому миру свой уникальный Дар, что состоял из тончайшего эфемерного ожерелья звуков и слов…

И выбрала для себя эта Душа в подруги — обычную женщину, сделав ее необычной.

Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Дар Марины Цветаевой, как и во многих подобных случаях, оказался в мире людей непригодным, вовсе ему ненужным и, скорее всего, преждевременным.

Я счастлива жить образцово и просто:
Как солнце — как маятник —
как календарь.
Быть светской пустынницей
стройного роста,
Премудрой — как всякая божия тварь.

Знать: Дух — мой сподвижник и Дух —
мой вожатый!
Входить без докладу, как луч и
как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато, —
Как бог повелел и друзья не велят.

1918г

Марину Цветаеву обсудить?..

Взгляните на эту иллюстрацию с описаниями: я позаимствовала ее у одного из раскрученных современных сайтов. С моей точки зрения, такое представление великого Поэта (вплоть до антропометрических данных) есть ни что иное как пошлый образец банального представления не слишком взыскательному социуму некой обычной его единицы, а не уникальной человеческой Души, жившей на этой планете совсем в другом измерении.

Думаю, что всякая попытка мерить Поэта, пришедшего в мир в образе человека, обычными человеческими мерками — по меньшей мере и мягко говоря, — заблуждение.

Реквием

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.

1913 г.

Собственно, за это ее в России, большей частью, и полюбили. И что уж тут обсуждать…

Жизнь и творчество Цветаевой

Родилась 26 сентября (8 октября по новому стилю) 1892г. в Москве.

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

1916 г.

Сама Марина праздновала свой День рождения 9 октября, в день поминовения апостола Иоанна Богослова.

Кто-то заботливый, там, наверху, очень бережно выбирает тех, кому будет доверена всякая необычная Душа…

Семья Марины Ивановны Цветаевой

А семья их была удивительная. Интеллект, творчество и благородство: букет самых возвышенных качеств, собранный по крупицам из разных ментальностей:

• отец — Иван Владимирович Цветаев: известный русский филолог и доктор римской словесности; искусствовед и историк искусств, профессор Московского и почетный член многих университетов мира, а также научных сообществ; директор Румянцевского музея и основатель Музея изящных искусств (ныне – Московского Государственного музея изобразительных искусств, который по непонятным причинам носит имя Пушкина…);
• мать — Мария Мейн: блестящая пианистка и ученица Н.Рубинштейна, родившаяся в обрусевшей польско-немецкой семье.

В доме Цветаевых царила удивительная атмосфера теплых милых родственных отношений, высоких духовных стандартов, волшебства взаимопонимания и неустанного творческого узнавания мира…

С мамой Марина и ее сестра Анастасия занимались музыкой, Марина училась и в Московском Общедоступном музыкальном училище по классу фортепиано (отсюда удивительная музыкальность цветаевской лирики); с отцом девочки изучали языки и классическую литературу.

Московская частная женская гимназия, после — девичий пансион в Германии и Швейцарии. В 16 лет Марина заинтересовалась старо-французской литературой и стала слушательницей лекций в Сорбонне: и это далеко не полный перечень источников, из которых юный Поэт черпал свои познания о ценностях этого мира. Жестокий урок о его реалиях преподнесла ей сама жизнь.

Цветаева: стихи

Свои первые стихотворения шестилетняя Марина писала на французском и на немецком языках. Ее русские стихи, написанные в этом же возрасте, сразу обозначили собою появление в мире удивительного поэтического голоса и совершенно новое звучание русской поэтической речи.

Это были даже, собственно, уже и не стихи: это был, скорее, некий глубокий, страстный поэтический речетатив, но — пронизанный тончайшими вздохами пауз, тире и многоточий, что открывали читателю новые потаенные пласты человеческих чувств и эмоций, не имевших прежде столь искусного выражения в русском слове.

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам!

Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

1913 г.

Обычная история. Настоящие жемчуга скрываются глубоко под водой, в замшелых раковинах, у чужих омываемых морями и океанами берегов… Зато сколько блестящих побрякушек можно найти на любом прибрежном прилавке, где ушлый торговец выдает вам за оригинал пошлые подделки…

Еще печальнее, когда подделки эти графоманские (в случае с поэзией) становятся иконами стиля новых поколений…

Первый поэтический сборник

Его юная Цветаева издала в 1910 году за свой счет. Называлась эта небольшая книжица просто: “Вечерний альбом”. И как только она вышла в свет, Марина подарила свой первый сборник Максимилиану Волошину и отправила его также Валерию Брюсову в надежде получить на книгу отзывы от известных маститых мэтров.

Возмутительно большой поэт

Так отозвался о творчестве Цветаевой впоследствии Борис Пастернак. Символист Валерий Брюсов в ответ на первый присланный сборник написал в “Русской мысли”:

Когда читаешь ее книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние.

Автор “Вечернего альбома” “владеет не только стихом, но и четкой внешностью внутреннего наблюдения, импрессионистической способностью закреплять текущий миг” — отметил также в своей статье Волошин.

Ее поэтическую уникальность отметили Николай Гумилев и Мариэтта Шагинян.

И это было признанием поэтической подлинности.

Стихи не пишутся: случаются

— заметил кто-то из известных литераторов. И действительно: когда читаешь Цветаеву (как, впрочем, и любого большого, настоящего Поэта),  становится совершенно очевидно, что строчки запросто и естественно исходят из ее человеческой сути. Так рождаются облака в небе, распускаются бутоны цветов в саду, так рождаются, наконец, дети…

И уж потом только, спустя годы, присасываются к этим подлинным поэтическим строкам разношерстно-разномастные критики — и каждый со своей колокольни начинает “адаптировать” эти странные неземные созвучия к человеческой реальности, пытаясь создать при этом на чужом “поэтическом материале” свое небольшое окололитературное имечко.

Пытаясь интерпретировать великую поэзию в меру своего скромного ее чувствования и понимания. И начиная рассматривать Поэта — с точки зрения своей упитанной благо-приобретенной в борьбе за место под солнцем житейской мудрости.

Цветаева и Волошин

Максимилиану Волошину пришлось сыграть с судьбе Марины одну из ключевых ролей. Он, его спасительный Коктебель в Крыму, его мудрость, радушие, поддержка всякого таланта в этом мире (что для последнего крайне важно) — такая высокая, благородная миссия сделала этого человека поистине Ангелом-хранителем всего творческого и подлинного, что так нуждалось в сохранности в те сложные и противоречивые годы начала 20-го века.

Еще некоторое время назад этой фразой я бы, пожалуй, и ограничилась… Но сегодня вижу опять, что российская история не идет — увы! — по спирали, а идет она банально: по кругу, как заезженная лошадь с шорами на глазах. Или как дрессированный слоник, который, даже став уже взрослым, по-прежнему ощущает на своей шее веревку, а на своих огромных, сильных и мощных от природы ногах — сковывающие путы, не дающие ему рвануть ввысь…

Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта и целым рядом блаженных лет в его прекрасном, суровом Коктебеле

Так писала впоследствии Цветаева.

Когда погружаешься в воспоминания этих удивительных последних могикан нашей культуры и высокого предназначения — о том, как они общались между собою — пробирает нервная дрожь: от макушки до пяток. И возникает в душе восторг и недоумение: неужели возможно на этом свете людям ТАК понимать друг друга?..

И вот беседа

о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю – полная отдача другому, вникание, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого — и каких глаз: светлых почти добела, острых почти до боли, не глаз, а сверл, глаз действительно – прозорливых.

Под дозором этих глаз я, тогда очень дикая, еще дичаю, не молчу, а не смолкаю: сплошь – личное, сплошь — лишнее: о Наполеоне, любимом с детства, о Наполеоне II, С Ростановского «Aiglon», о Сарре Бернар — о Его Париже, о моем Париже,

— вспоминала Марина Цветаева в очерке «Живое о живом».

Поездка в Коктебель и замужество

5 мая 1911 года Марина впервые попала в Дом Волошина в Коктебеле. Это было для нее еще одним подспорьем и помощью на этом свете. Творчество, искренность, теплая, человеческая атмосфера, милые, интеллигентные обитатели, принятие и понимание.

Максу я обязана крепостью и открытостью моего рукопожатия и с ними пришедшему доверию к людям.

Чем я тебе отплачу? Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет и им я обязана тебе.

Коктебель 1911 г. – счастливейший год моей жизни, никаким российским заревам не затмить того сияния. Одно из лучших мест на земле…

И действительно, именно Макс Волошин познакомил Марину с ее будущим мужем. Им стал утонченный Сергей Эфрон, сын известных революционеров-народовольцев.

И вспомнилось уже почти банальное: если вы не интересуетесь политикой, политика заинтересуется вами. Прямо или косвенно. Напрямую или опосредованно. Вне зависимости от того, в какое время вы живете…

Зимой 1912-го года молодые обвенчались, и с этого момента началась, как, опять же, говорится в разных мемуарах — началась трагическая зрелость поэта.

Послереволюционные годы и жизнь в эмиграции

Мир раскололся на белых и красных. Жизнь раскололась на до и после. Закончится ли это когда-нибудь в России?..

А до этого — Первая мировая война. В сентябре 1912 года в семье Цветаевых родилась дочь Ариадна (Аля).

Именно благодаря впоследствии ее трудам по собиранию рассеянных в пространстве по крупицам стихов матери у нас есть сегодня возможность читать волшебную цветаевскую поэзию.

А тогда — Москва, Борисоглебский переулок. Планы Эфрона поступить в университет перечеркнуты. Вместо этого — санитарный поезд, где он начал работать (1915 г), мобилизация (1917), Гражданская война, эвакуация.

Крым — Турция (Константинополь) — Европа, кому удалось выбраться дальше — Америка: обычный по тем временам маршрут представителей русской интеллигенции. Стоит отметить, однако, что и этот маршрут  удавалось пройти далеко не каждому.

В мою бытность в Крыму

— а там я провела почти всю свою молодость, бродя по тропинкам Волошина, проводя дни в его доме и общаясь с теми, кто еще хоть что-то помнил… —

Так вот: старожилы рассказывали мне, как с высоких крымских скал на многие километры от берега в солнечный день сквозь прозрачные воды Черного моря можно было увидеть вертикально стоящий строй благородных российских утопленников, протянувшийся до самого горизонта. Каждый из них — со своим камнем на шее…

Судна, бравшиеся тогда доставить беженцев в Константинополь (ныне Стамбул), очень часто просто отплывали от берега, останавливались — и выгружали своих ничего не подозревавших пассажиров с булыжниками на шее прямо в море…

Мир раскололся

От Эфрона не было известий несколько лет. Из Москвы Марине Цветаевой эвакуироваться не удалось. Была надежда вернуться в Крым, но дороги уже перекрыли. В 1917-м году родилась вторая дочь — Ирина.

Голод, холод, чтобы не замерзнуть в опустошенной Москве суровой зимой, печь в одной из комнат оставшейся от прежней жизни городской квартиры топили паркетом и мебелью из других комнат…

Колыбель, овеянная красным!
Колыбель, качаемая чернью!
Гром солдат — вдоль храмов — за вечерней…
А ребенок вырастет — прекрасным. С молоком кормилицы рязанской

Он всосал наследственные блага:
Триединство Господа — и флага.
Русский гимн — и русские пространства. В нужный День, на Божьем солнце ясном,
Вспомнит долг дворянский и дочерний —
Колыбель, качаемая чернью,
Колыбель, овеянная красным!

18 сентября 1918

Моя вторая дочь Ирина — родилась 13-го апреля 1917 г., умерла 2-го февраля 1920 г. в Сретение, от голода, в Кунцевском детском приюте.

Сложно описать все, что пришлось пережить этому Поэту. Многие пытались как-то объяснить, обозначить, что называется, все причины и следствия ее жизненной трагедии.

Короткое и точное объяснение этой невозможности, подтачивающей жизнь и душу, нашла я и у А. Поликовского, обозревателя одного из известных СМИ:

И даже он, человек пишущий, говорит о спасительных Марининых тетрадях как о неком недостойном бегстве от жизни… Впрочем, — может быть, мне это просто показалось.

Жизнь в эмиграции

Только в 1922-м году Марине Ивановне удалось встретиться с мужем за границей. Сначала это была Прага, куда эмигрировал Эфрон, поступив там в Пражский университет. Потом семья переехала в Берлин, дальше был Париж. Здесь оказалось, что Сергей работает на НКВД в качестве советского шпиона…

Все эти годы ни он, ни она не знали о судьбе друг друга ничего. Казалось, их новая встреча воссоединит семью и принесет в нее хоть какой-то покой и стабильность… Впрочем — откуда в те годы было взяться этим понятиям — это с одной стороны, ну а с другой —

От людей у нее делалась горная болезнь.

Как жила Цветаева вдали от родины? Донашивала до дыр одно и то же платье в Чехии, — на второе денег не было; на заполненной вечным чадом кухне в Париже мыла, варила, стирала; без конца штопала единственные чулки появившегося в 1925-м году уже третьего ребенка — горячо любимого сына, Георгия, по-домашнему Мура…

Она жила «в непрестанной трагедии, трагедия была домом».

Уж коль ворона белой уродится — не дай ей Бог, чтоб были воронята, — обозначила много десятилетий спустя подобную ситуацию еще один удивительный Поэт Бэлла Ахмадулина, говоря уже, скорее всего, о себе…

Белеть — нелепо, а чернеть — не ново,
чернеть — недолго, а белеть — безбрежно.
Всё более я пред людьми безгрешна,
всё более я пред детьми виновна.

Белла Ахмадулина

И хотя Ахмадулину, прожившую свою жизнь в относительно спокойные годы, и близко не коснулись бытовые ужасы и социальные передряги, выпавшие на долю Цветаевой — как никто другой, она понимала этот одинокий голос, безнадежно звучащий в многолюдной толпе.

Попытки устраивать поэтические вечера среди соотечественников в Париже

Поначалу Марину Цветаеву эмигрантское сообщество вроде как приняло. В1928-м году была опубликована даже последняя прижизненная книга Поэта — “После России”. Но это было обманчивое приятие. Слишком независимым и несоциумным человеком оказалась Цветаева и здесь. А тут еще и история “с просоветским” мужем, вступившим в “Союз возвращения на Родину”…

В результате Цветаеву перестали принимать и здесь. Билеты на ее выступления почти не продавались. Хотя речь в этом случае вовсе не шла о ее славе: речь шла просто о куске хлеба для семьи.

…Сама искала помещения для выступлений — и не французы, а свои, русские, отказывали ей в этой единственной возможности выжить.

К нам она — и к нам её поэзия — не подходит.

Именитые критики и литераторы говорили, что просто ничего не понимают в ее поэзии. Некто Святополк-Мирский считал удивительную, волшебную цветаевскую прозу худшей из всего, что было написано на русском языке…

Стихи ее всеми отвергались, и даже ее любимый, драгоценный десятилетний сын Мур говорил матери, подчеркнуто обращаясь к ней на Вы и по имени отчеству:

Вы сумасшедшая!.. Для кого Вы пишете? Для одной себя, Вы одна только можете понять, потому что Вы сами это написали!

Возвращение на Родину — возвращение на плаху

Первыми из семьи в Россию в 1937-м году вернулись Сергей Эфрон и дочь Аля. Девушка закончила к тому времени высшую школу Лувра, став незаурядным книжным графиком, историком-искусствоведом и… поэтом (о чем долгое время никто и не догадывался):

Только души мне не надо: возьми мою душу себе:

будет твоя: сам поживи с ней, попробуй…

Спустя два года, в 1929-м вернулась в Москву и Марина. Пожить всей семьей на родине они успели лишь три месяца. Были арестованы сначала дочь, потом муж.

Подвергаемый жестоким пыткам, он, потерявший рассудок от непереносимого и, тем не менее, никого не предавший, был расстрелян 16 октября 1941 года.

Аля провела в лагерях восемь лет и так же под пытками вынуждена была давать показания против отца. Была реабилитирована лишь в 1955-м.

Измученная Марина скиталась по голодной Москве в надежде найти работу и кров.

Вся жизнь ее была переходом из ада в худший ад, из нищеты эмиграции в кошмар СССР, из тесной кухни в Париже на мерзкую скандальную кухню на Покровском бульваре, из холодного одиночества в эмиграции, где ее не понимали, к макабрическому кошмару в бодрой Советской стране, где Пастернак приносил ей в дорогу веревку, конклав писателей обсуждал, достойна ли она прописки и места судомойки, а энкавэдэшник в Елабуге пытался сделать ее стукачом. — А. Поликовский.

Конец жизненного пути Марины Цветаевой

На этой пастернаковской веревке она, в результате, и повесилась.

Я не буду продолжать рассказ о том, как всё это было. Скажу лишь, что в начале августа 1941-го она отправилась в эвакуацию в г. Елабуга.

О слёзы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!

О чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.

Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей

Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть –
Вниз – по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.

15 марта – 11 мая 1939 г.

Смерть страшна только телу, душа её не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело — единственный герой.

Сын на похороны не пришел. Чужие люди похоронили Поэта “где-то в той стороне кладбища”: точное место захоронения никому не известно.

Вскоре Георгий (Мур) ушел добровольцем а фронт, где и погиб в 1944-м.

И еще — хочу предложить вам посмотреть этот небольшой фильм культуролога и литератора Юлии Чернявской. Среди прочих рассказов о Цветаевой он отличается тем, что его автор, одна из немногих, говорит о Марине не как об обычном человеке. Она разглядела в ней то, с чего я, собственно, и начала это свое повествование:

Мятежная Душа Психеи

И хотя проскальзывают кое-где в этом фильме и обычные женские оценки превратностей судьбы Марины, в целом взгляд на ее жизнь и на трагическое пребывание ее среди людей, как мне кажется, — верный.

И немного о любви

Любить — видеть человека таким, каким его задумал бог и не осуществили родители.
Не любить — видеть человека таким, каким его осуществили родители.
Разлюбить — видеть вместо него стол, стул…

— Я этого не хотел.
Не этого. (Молча: слушай!
Хотеть — это дело тел,
А мы друг для друга — души…)

Поэма конца, Чехия, 1924 г.

Этим, я думаю, сказано всё. Для тех, кто понимает, конечно, о чем идет речь. А идет она — и здесь, и всегда — о жестком дефиците, о мучительной, тотальной невозможности понимания одного человека другим — и наоборот.

И пол здесь совершенно ни при чем. Просто Души, так ищущие своих по белому свету, — в разных телах…

В наших бродячих
Братствах рыбачьих
Пляшут — не плачут.

Пьют, а не плачут.
Кровью горячей
Платят — не плачут.

В братствах бродячих
Мрут, а не плачут,
Жгут, а не плачут.

В пепел и в песню
Мертвого прячут
В братствах бродячих.

Поэма конца, Чехия, 1924 г.

“Таруса… Коктебель да чешские деревни — вот места моей души”, — писала Цветаева.

Не так уж много и было в ее жизни этих мест… Зато вся жизнь — поиск, немой вопрос и — невозможность на этом свете найти: ничего и никого. Только стихи и тетрадь…

Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что — невинна.

Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою — за счастьем.

Пересмотрите все мое добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке — лишь горстка пепла.

И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.